Увидеть лицо - Страница 90

Мысль пришла в голову, когда он собирался перепрятать пакет с Лешкиным барахлом. А вдруг все равно найдут? Заметят кровь и что тогда? Как он будет выкручиваться? Выбросить где-нибудь в саду, закопать, булькнуть в пруд? А как он выйдет из дома незаметно? Даже глубокой ночью — где гарантия, что кто-нибудь не спит? Услышит, как он отпирает входную дверь и прибежит — а куда это вы собрались? а что это у вас такое? Нет, нельзя.

А если найдут без крови?

«Перестраховаться! — думал он, закручивая кран. — А как подсохнет, либо перепрячу, либо выброшу утром где-нибудь. В других комнатах прятать нельзя пока — наткнутся — кто-нибудь да и узнает Лешкин плеер. Лешки в доме не появлялось, как эти вещи сюда попали? Кто принес? Хозяев не было. А в лес за Лешкой кто ходил? Он и Виталий. А кому больше поверят, а? Уж явно не тебе!»

Евсигнеев сложил отмытое в полотенце, которое прихватил тут же в ванной, проверил — не вывалится ли — придал лицу равнодушно-сонное выражение, открыл дверь и столкнулся нос к носу с Алиной. На ней все еще был серый костюм, с согнутой руки свисал длинный бледно-зеленый халат. Она обмахнула его удивленно-настороженным взглядом. Алексей повернулся и, посторонившись, сделал широкий жест в сторону ванной.

— Прошу! По-дурацки дом устроили — комнат куча, а ванная только одна. Извините, что заставил вас ждать.

— Ничего, — отозвалась девушка, проскользнула мимо него и тихо прикрыла за собой дверь. Она показалась ему какой-то подавленной, зеленые глаза словно смотрели куда-то внутрь себя, будто пытались отыскать нечто очень важное. А, к черту, не до нее сейчас!

…объясни мне, состоятельный человек, какого ты из Питера в Валдай едешь в какой-то древней консервной банке?

Может, это конкуренты устроили ему аттракцион? Или эти… как их… свидетели, что на мамашкину квартиру позарились — решили покрупному срубить?.. да нет, не похоже.

Да, Гамара, влетел ты капитально! Сдергивать надо отсюда — хрен его знает, а вдруг загасят, как Леху? Тут уж не до девочек девяносто шестой пробы!

Алексей резко остановился, недоуменно заморгав, потом обернулся. Дверь в комнату Виталия была чуть приоткрыта — правда, что с того — он же не мог услышать его мыслей.

Почему он назвал себя Гамарой? Это что еще значит?

Внезапно у него возникло ощущение, что он забыл что-то очень важное. Но тут же пропало.

Опустив голову, Евсигнеев быстро зашагал вперед, крепко зажав в руке полотенце. На лестнице он прибавил скорости, а в свою комнату почти вбежал и, уже закрывая ее, услышал, как где-то внизу громко хлопнула дверь. Интересно, чья?

Проверив, надежно ли закрыт замок, Алексей окинул взглядом комнату. Где спрятать? Только не в шкафу! Из разговора в гостиной он уже понял, что в шкафу прятать нельзя. Он задумчиво взглянул на кровать, застеленную кремовым покрывалом и подошел к ней. Его рука уже протянулась, чтобы сдернуть покрывало, но тут в комнате за стеной что-то грохнуло, а потом он услышал приглушенный голос Петра, выговаривающий в чей-то адрес затейливые ругательства. Алексей хотел было постучать в стенку, но тут же передумал — черт его знает этого дебильного водителя — а вдруг побежит жаловаться Виталию, и тот сюда вломится? Нет, не стоит. А с козлом этим белобрысым он еще разберется, дайте срок!..

…сырой звук ударов… теплое, стекающее по щекам и подбородку… резкий медный запах крови…

Алексей скрежетнул зубами. Не было этого. И Виталий жив-здоров, сука! И пацана он не убивал! Он его не видел даже!

Правда?

Господи, когда же кончится дождь?!

— Твою мать!.. — прошептал он и сдернул с кровати покрывало.

В следующее мгновение Алексей отшатнулся от кровати, словно спорхнувшая с нее легкая материя обнажила скопище мохноногих пауков. Его лицо исказилось судорогой, полотенце с остатками плеера выпало из обмякших пальцев.

Одеяло, лежавшее на кровати, совершенно не подходило к комнате, обставленной и отделанной красиво и со вкусом, и смотрелось нелепо — старое лоскутное одеяло, пестрое и потрепанное. От его пестроты рябило в глазах. От его присутствия сердце выворачивалось наизнанку.

Голос матери, вошедшей в комнату, звучит приглушенно. Он не видит ее — перед глазами пыльная темнота, в которой намного уютней, чем там, снаружи. Он не видит очередной молнии, но кожей чувствует ее и сжимается в комок в ожидании нового, жуткого раската грома.

— Лешенька, я же тебя попросила пол пропылесосить… Лешенька, ты где?.. Лешенька!

Одеяло, его одеяло ползет вверх, и он судорожно вцепляется в него. Одеяло продолжают тянуть, и тогда Леша кричит:

— Не тронь! Уйди! Не лезь ко мне!

— Лешенька, опять?.. Ну ты же уже взрослый мальчик, тебе ведь девять лет уже! Ну это же просто гром, — мать, не особо сведущая в предмете, на мгновение замолкает. — Тучки сталкиваются…

— Пока не кончится — не выйду!

Мать вздыхает, потом покладисто говорит:

— Ладно, сиди… Как кончится — я тебе скажу.

— Только когда совсем кончится!

— Хорошо, Лешенька, хорошо. Только смотри, скоро Настя из школы придет — смеяться начнет, нехорошо…

— Будет ржать — в ухо получит!

— Ох, дети, дети… Лешенька, а покушать? Картошечки горяченькой будешь?

— Сюда принесешь.

— Так ведь темно там…

— У меня фонарик есть.

Мать уходит. Она всегда соглашается. Леша знает, что она не станет делать того, чего он не хочет, потому что любит его гораздо больше, чем дуру-Настьку. А он сидит под одеялом, пока не кончается гроза — сидит долго, то и дело зажигая фонарик на короткие промежутки времени — экономит батарейки — и при его свете смотрит на цветные лоскутки, вспоминая, какой от чего отрезан. Мать сама сшила это одеяло для него несколько лет назад — большое плотное ватное одеяло, и, прячась под ним от грозы, Лешка выучил его наизусть — каждый лоскуток, каждый рисунок.